Да, я там работал: Записки офицера КГБ - Страница 64

Две главных беды России — дороги и дураки? Литве в этом смысле повезло. Дороги литовцы умеют беречь — весной и осенью запрещено выезжать на дороги транспорту, вес которого превышает допустимый. Литовцы говорили, что этот запрет не нарушает никто, кара какая-то несусветная.

Повезло Литве и с дураками — и это до сих пор осталось для меня совершенно необъяснимой тайной. То есть, дураки в Литве, как и везде, есть. Ну, может быть, поменьше, чем где-либо, но ведь и страна невелика, а вот в начальники они почему-то не попадают. На протяжении долгих лет я, мои родственники и знакомые дружили и водили знакомство с десятками литовских начальников — партийцев, строителей, художников, архитекторов, работников городского хозяйства — и часто сплетничали о них. Все сходились на том, что да — дураков среди них не наблюдалось. Это не значит, что весь руководящий состав республики был укомплектован агнцами, альтруистами, херувимами, — вовсе нет. Среди них были и жлобы, и карьеристы, и, наверное, мздоимцы, а может, даже и жулики, но дураков не встречалось.

В Литве очень любят скульптуру. Эта любовь восходит к тем временам, когда дорожные перекрестки и заставы украшались статуями Христа. Как правило, лицом Спаситель походил на соседа или знакомого из соседней деревни — старинные деревянные скульптуры Христа, бережно хранимые теперь в музеях и частных коллекциях, удивительно многолики, это вам не однообразные скучные изображения в европейских костелах и соборах. Литовский Христос с его удивительно очеловеченным образом был, наверное, понятен и очень близок верующим…

Предполагаемая нами тотальная нелюбовь литовцев к России не помешала им отлично выучить русский язык, ни в одной из республик СССР — я бывал во многих — не приходилось мне слышать такой чистой, грамотной русской речи. Может быть, учить русский им было нетрудно потому, что литовский язык очень сложен? Или потому, что они очень трудолюбивы? Или потому, что полюбили нашу литературу?

А вот русских, владевших литовским языком, даже проживших там всю жизнь, я встречал единицы… Но ведь и литовская литература прекрасна, многогранна, самобытна, глубока…

****

«Палкин» решил активизировать разработку «Доцента» старым испытанным способом — оказать мощное психологическое давление на разработчика… Однажды мне позвонили из приемной покойного ныне генерала Н. — тогдашнего заместителя начальника Управления и сказали, чтобы я зашел. Н. появился у нас сравнительно недавно, переводом из Астраханской области — это он (помните?) успешно боролся с холерой…

Любезно улыбаясь, Н. попросил меня принести дело «Доцента», чтобы ознакомиться с ним, а то, мол, оно на контроле у Председателя (это было сказано веско), а он, Н., его и в глаза не видел. Я отнес ему четыре толстенных тома. Увидев эту груду, Н. явно приуныл, но тут же бодро сказал, что поработает над ней и вызовет меня.

Благообразный, плотный, какой-то уютный, Н., сняв очки, любил, вскинув голову, вглядываться в неведомые для рядового оперсостава дали и озвучивать негромким голосом то, что ему удавалось там увидеть.

Через месяц наша беседа началась с того, что Н. осведомился, сколько лет я работаю в КГБ. Услышав, что 13, он с энтузиазмом заметил, что ну вот, стаж-то какой… «На вас ведь вся наша надежда, ведь вам мы передадим в свое время бразды правления, а вы, оказывается, не осознаете важности того, чем занимаетесь, не отдаете делу всего себя целиком. Видимо, как-то вам надо объяснить все это в доступной форме», — и пошел, пошел, но все это было только начало.

«Ну, — повернулся он к томам, из которых торчало несколько десятков закладок, долженствующих показать мне, какая кропотливая работа была им проделана. — Вот, например, такая-то. Почему бы нам ее не использовать и не подвести к этой архитекторше, а потом и к самому «Доценту»?

Я сразу понял, что Н. то ли ничего не читал, несмотря на закладки, то ли не представляет себе некоторых деталей агентурной работы, если не иметь в виду еще и «общечеловеческие ценности»…

— Именно ее мы и не сможем использовать, — сказал я, глядя в глаза генералу.

— Это почему же?

— Да архитекторша как раз ее мать, и мне кажется, вряд ли было бы удобно обратиться к девочке с нашей просьбой…

Н. мгновенно потускнел, согласился, что да, действительно, как-то он это просмотрел, но тут же взбодрился и сделал еще несколько предложений по ведению дела, к сожалению, адекватных первому.

Провалившись со своими советами, Н., в общем не злой человек, рассвирепел, но продолжал говорить спокойно и целеустремленно. Такой головомойки я не получал за все три с лишним десятка лет службы. Его речь закончилась тонким рассуждением о том, что люди, не отдающие себе отчет в важности своего дела, как-то не монтируются с современными требованиями, предъявляемыми к сотрудникам КГБ и вообще…

Получив кнута, я забрал злополучные тома, отнес их в комнату 574 и вышел на улицу. Ноги привели меня на Цветной бульвар, я устало опустился на скамейку и долго курил, тупо глядя на прохожих.

Сейчас смешно вспоминать мои переживания из-за несправедливой взбучки… Ведь в «Доцента» было вбито столько труда — и не только моего — и практически впустую. Мы при всем желании не могли бы предъявить ни ему, ни его приятелям никакой «компры» при самом большом желании (которое, кстати, испытывали далеко не все…).

Я вернулся в «Дом», поплелся к Николаю Николаевичу, рассказал о разговоре с Н., поплакал в жилет. Николай Николаевич сказал:

— Давай попробуем вот что: готовь все материалы и пиши рапорт на профилактику двух-трех человек из нашей компании.