Да, я там работал: Записки офицера КГБ - Страница 57

Черт их, англичан, разберет! Может быть, они уже тогда знали, кто я такой, и разыграли описанную сцену, чтобы посмотреть на мою реакцию, а возможно, и позабавиться: вдруг старший лейтенант бросится бежать? Вот повеселились бы… Не учли, только, что я со страху почти окаменел.

Присмотр за нами в Школле Белла, конечно, был — когда я суммировал информацию, получаемую от своих помощников, становилось (или казалось) ясно, что некоторые преподаватели «работают» по вопроснику, разработанному спецслужбистами. Присмотр был и в некоторых семьях, где жили студенты: возможно, это входило в обязанности тех, кому Британский совет выплачивал деньги на содержание приезжих.

Наконец, стажировка в Кембридже закончилась, и я с маленькой грустной девушкой из Ижевска отправился поездом из Лондона вверх, на север, в Шотландию, в Мазеруэлл, в новенький, только что построенный там колледж — гордость города. Остальные, тоже группами в два-три человека, разъехались по городам Англии и Шотландии продолжать стажировку.

Колледж потрясал своей архитектурой — соединение огромных листов толстенного стекла и грубо обработанных гранитных блоков. Огромный холл с огромным же камином, пол из все тех же каменных глыб, там и сям небрежно разбросаны шкуры (не помню чьи), здоровенные дубовые скамьи-лежанки. На них, поглядывая на экран телевизора сидели, лежали — иногда парочками — студенты. Обнимаемые и целуемые несколько напоказ, девицы иногда взвизгивали, чтобы окружающие понимали: их кавалеры позволили себе что-то особенно интересное. Шотландцы — не англичане.

Надзором за студентами занимались «дядьки» из отставных сержантов, ветераны из Южной Африки — здоровенные мужики, бесшумно передвигавшиеся по помещениям колледжа в фетровых тапочках. Их присутствие было незримым и неслышным, но почти постоянным.

Жизнь в Мазеруэлле для нас была особенно голодна. Оказалось, что при строительстве колледжа сильно перерасходовали (или разворовали) средства и решили поэкономить на питании студентов. Учились там в основном свои, местные, шотландцы и англичане. Им было легко подкормиться в городе, дома, или получить помощь от родственников.

Живший в соседней комнате сицилиец Луиджи варил на спиртовке (что категорически запрещалось) спагетти, у меня была водка для сувениров — в общем, как-то пробавлялись. Комнаты для студентов были прекрасные, правда, все удобства — ванная (конечно, без душа) — в коридоре.

Однажды, перед тем как идти «на лапшу» к Луиджи, я сидел на корточках в ванне, пытаясь принять душ из-под крана. Выходя из ванной, услышал какой-то хлопок, на который не обратил внимания. Как только я вошел к себе в комнату, раздался условный стук в стенку от Луиджи. «Ага, вот и лапшичка поспела», — подумал я, прихватил бутылку с остатками водки, задвигал молодыми челюстями и направился к соседу. То, что я увидел, войдя к Луиджи, сначала потрясло меня, а потом повалило на пол в припадке неудержимого смеха.

Спиртовка, на которой стряпал Луиджи, взорвалась. Половина лапши висела на поваре, а другая, взлетев к потолку, прилипла к нему (верный признак, что она действительно готова) и слегка раскачивалась, словно сожалея, что ее стремительный полет остановлен.

Отхохотавшись, я собрал лапшу с парализованного ужасом итальянца (больше всего он опасался, что о спиртовке узнают сержанты); потом мы соорудили пирамиду из стола и стула, и я, будучи ростом повыше, полез к потолку за остальной лапшой. Она с неохотой расставалась со своим новым пристанищем, и, когда я соскреб ее, на потолке остались следы. Ужас в глазах Луиджи пробудил во мне талант художника: я развел в воде зубную пасту и бритвенной кисточкой довольно искусно побелил потолок.

А паренек Луиджи был не простой… Именно он познакомил меня с «1984» и со «Скотным двором» Оруэлла, вел со мной долгие беседы о преимуществах капиталистического образа жизни (теперь нам хорошо известных), но буржуазное легкомыслие итальянца вдребезги разбивалось о спокойное достоинство и идеологическую выдержку старшего лейтенанта КГБ. Я был вооружен до зубов единственно правильным учением, и объединить нас могли только водка и лапша.

Шотландия, как и почти вся виденная мною заграница, красива, ухожена, живописна. Самый красивый ее город, по-моему, Эдинбург, или, как его называют шотландцы, Эдинборо. Особенно хорош он сверху, когда глядишь на него из огромного старинного замка на горе, что рядом с городом. Старину в Англии (и в Шотландии, конечно) любят, ценят и оберегают как нигде. Во многих замках сохранились не только оружие, мебель, люстры, картины, но и гобелены, ковры, скатерти и даже постельное белье.

Сохранение старины здесь — это привычка всего народа (ну, или почти всего) уважать и любить старших и, соответственно, старое, древнее.

Англичанам и шотландцам никогда не прививали ненависти и презрения к тому, что было в далеком или недалеком прошлом, не призывали разрушать его следы, и, мне кажется, многие там ощущают это прошлое как бы за спиной. Они то гордятся им, то посмеиваются над кем-то из своих великих предков, но оно, это прошлое, есть и оно привело их к тому настоящему, которое сейчас является предметом зависти многих.

Как-то нас возили на экскурсию в Ковентри — город, который немцы во время войны подвергли особенно жестокой бомбардировке. Они даже пользовались потом глаголом «ковентрирен» — разрушить полностью. Общими усилиями нескольких европейских стран был построен новый кафедральный собор города — впечатляющее здание в стиле модерн. Во время осмотра собора я немного отстал от остальных — люблю бывать в таких местах в одиночку еще смолоду. И вдруг зазвучала музыка — репетировали (как я узнал потом) симфонический оркестр города и церковный хор мальчиков. Исполнялось нечто возвышенное и грустное, музыка сначала обрушилась на меня, потом обволокла и закутала, я почувствовал страшное одиночество, бессмысленность и лживость своего пребывания в соборе, в городе, в стране. И тут все смолкло — оркестр и хор были остановлены дирижером, который принялся им что-то объяснять, а я, стряхнув оцепенение, отправился дальше. В одном из залов я увидел стенд с фотографиями борцов за гражданские права в СССР и просьбами поддержать их подвижничество. Рядом стоял бочонок с прорезью для монет (не в поддержку диссидентов, а для пожертвований в пользу храма). Я бросил монету в бочонок: было слышно, как она одиноко брякнулась на дно, покатилась по нему и, примостившись поудобнее, успокоилась…