Да, я там работал: Записки офицера КГБ - Страница 49

В разговорах с ПГУ Гостев уже «трогал» тему передачи Т. М. на связь разведке, с тем чтобы ее сотрудники здесь, в Москве, имели возможность присмотреться к агенту, натаскать его, отработать приемы конспиративных встреч. Там смотрели на все это благосклонно, и передача вот-вот должна была состояться.

И тут я получил уведомление о том, что японца проверяет по оперативным учетам такой-то сотрудник ПГУ. Думая, что это связано со скорой передачей «свежего» агента, я позвонил по указанному телефону и услышал молодой голос. Поздоровавшись, я поинтересовался при помощи обычного набора имевшихся на этот счет выражений, в связи с чем проверяется объект моей разработки. Я ожидал ответа, что, мол, вот, собираюсь принимать его на связь, но после довольно длинной паузы меня робко попросили о встрече.

Тогда ПГУ, 2-й Главк, мы, пограничники и еще Бог знает кто — все вместе сидели в одном здании; через несколько минут к нам в комнату вошел очень приятный молодой человек моих лет, одетый во все «вербовочное» — только что из Японии, и, представившись, попросил меня ознакомить его с делом Т. М. Ну, сказал я, дело у заместителя начальника отдела, а знакомиться с ним он, наверное, не разрешит.

На оперативном языке это означало, что дело либо особой важности, либо за ним скрывается серьезный агент, знакомить с которым сотрудника другого подразделения нежелательно.

Пэгэушник загрустил, тяжело вздохнул и поведал грустную историю. Оказывается, примерно за полгода до нашей встречи он, работая в резидентуре в Токио, познакомился и подружился с Т. М., постепенно подвел дело к его вербовке, снабжал небольшими суммами денег и даже получал расписки. Одного он и его товарищи не проделали должным порядком вовремя — не поставили Т. М. на соответствующий учет. Сделай они это — я не смог бы завести на японца досье и заниматься им. Теперь, когда досье было у меня — вернее, уже у Гостева, продолжать заниматься им они могли лишь с нашего разрешения и практически под нашим надзором.

Сложилась ситуация, которую Гостев назвал «пикантной». Во-первых, то, что резидентура еще до нас вышла на Т. М., свидетельствовало, что мы верно оценили его оперативные перспективы, сделали правильный выбор.

Во-вторых, как вскоре выяснил у Т. М. Гостев, японец воспринимал нашу работу с ним как продолжение работы, проводившейся в Японии, и это тоже было здорово, потому что ни там, ни здесь, в Москве, оперработники не сделали ни одной ошибки в работе с Т. М., «тащили» его очень конспиративно, берегли, демонстрировали глубочайше уважение — словом, учитывали национальный колорит. И там, и здесь большое значение отводилось перспективам устройства его на интересную для нас и для него работу, и там, и здесь старались его, хотя и скромно, но материально поддержать.

В-третьих, ПГУ, которое часто с некоторым недоверием относилось к агентам, завербованным контрразведкой, считая, что они недостаточно хорошо проверяются, в этом случае имело не только «готового» агента, но и готового для работы с ним сотрудника, уже знавшего его слабые и сильные стороны. Молодой человек, приходивший ко мне, должен был вскоре возвращаться в Японию.

Все это время я благодаря имевшимся у меня возможностям наблюдал за поведением Т. М. Не изменилось ли оно каким-то заметным образом, не поделился ли он с друзьями своим знакомством с Гостевым? Бывало и такое… Не стал ли пить, сорить деньгами?

Да нет, все было спокойно.

Однако на этом спокойствие и закончилось. Далее события развивались как во сне бюрократа, начитавшегося Кафки.

Молодой разведчик, оказывается, проверил Т. М. по учетам без разрешения начальства: исправляя допущенную в Японии ошибку, он захотел завести на японца досье. Об этом и о его визите ко мне начальству стало известно, и ему «вломили» и за незарегистрированную работу в Японии, и за проверку, и за беседу со мной — а честно говоря, за то, что упустил почти готового тогда агента. Ну подумаешь, скажете вы, — передали его разведке, и дело с концом, фирма-то одна и та же, что за споры. Одна-то одна, да не очень, как оказалось. Разобравшись со своим сотрудником, ПГУ нехотя, сквозь зубы, по телефону попросило у Гостева досье на Т. М. для ознакомления — а не для приемки его на связь. А Виктору Тимофеевичу хотелось именно отдать разведчикам агента и поставить отделу (и себе) огромную жирную галочку. Поэтому он, «расправив упрямые плечи», ответил, что дело ПГУ получит, только запросив его письмом на имя Бобкова.

ПГУ скисло, погрустило немного и решило: черт с ним, с японцем, но на поклон к Бобкову не пойдем, просить агента у подозрительного 5-го Управления не будем, и точка.

Т. М. оставалось еще пару месяцев доучиваться на курсах. Виктор Тимофеевич встречался с ним, получал кое-какую малозначащую информацию о его коллегах по учебе. О серьезной подготовке для работы с агентом в Японии речи уже быть не могло: ПГУ надменно отвернулось и от нас, и от Т. М., а позиций для устройства его судьбы на родине у нас не было. Мы ничего не могли предложить ему и в Москве — даже при всем многообразии работы нашего отдела трудно было придумать что-нибудь подходящее, соответствующее его подготовке, знаниям, навыкам (очень скромным, кстати).

Как всегда в таких случаях, прощаясь с ним, Гостев обменялся паролями, телефонами, условными знаками… Примерно через полгода, когда Виктор Тимофеевич был в отпуске, у меня на столе зазвонил телефон, и я услышал условную фразу — Т. М. был в Москве и просил о встрече (мой телефон был резервным). Мы просидели в гостиничном номере часа три, выпили бутылку шампанского, к которому Т. М. был явно непривычен — шибало в нос, вспоминали его однокашников, поездки по стране. Он видел меня впервые, а я знал о нем так много — и так мало. Дела его были так себе — подработки в каких-то общественных организациях, переводческая работа, сопровождение делегаций из СССР…